П3. Виктор Илюхин. Путин. Правда, которую лучше не знать.

К сожалению, работники военной прокуратуры пе­редавали часть материалов польской стороне, не согла­совывая это с руководством — из чисто дружеских та­ких расположений, но опять-таки как бы идя по курсу политической окраски, как бы чувствуя, угадывая, что нужно. И поляки этим, безусловно, пользовались.

Только по разговорам было известно, что следова­тели и прокуроры военной прокуратуры, которые уча­ствовали в деле, выезжали на отдых в Польшу, получали там различную оргтехнику, чтобы множить эти докумен­ты— служебные, секретные. Они посещали польское посольство. Общество польско-советской дружбы, на­ходились в приятельских отношениях с отдельными чи­новниками польского государства.

Илюхин В.И.:

Спасибо. Владислав Николаевич, вы что-то хоте­ли сказать? Уж ради бога, вы извините, мы первый раз слушаем представителей ГВП. Немножко от регламента отойдем.

ШведВ.Н.:

Прежде всего я хочу выразить восхищение позицией Сергея Ивановича, потому что вы представляете, что та­кое военные люди. Им дали команду— и под козырек.

Хочу добавить, что в марте 2006 года мы с Сергеем Стрыгиным встречались в Главной военной прокурату­ре с генералом юстиции Кондратовым и полковником Шаломаевым, которые конкретно вели и знали Хатын­ское дело. Два часа длился разговор в ритме пинг-пон­га, но, когда знаешь реальную ситуацию, сразу видно, кто виляет. По крайней мере, в ходе разговора нам уда­лось установить, что дело было заказным, версия рас­сматривалась только одна — о безусловной виновности советского довоенного руководства. Временные рамки для следствия были поставлены жесточайшие— рас­сматривать события в Катыни только марта — мая 1940 года. Спрашиваем: а что же 1941 год? Как с выводами ко­миссии Бурденко? Ответ: «Это к делу не относится».

Я, честно говоря, не ожидал, что представитель Во­енной прокуратуры выскажется таким образом. Но все­гда верил, что в России найдутся люди, которые скажут правду. Поэтому сегодня следует добиваться возобнов­ления объективного следствия, взяв его под контроль.

Крук В. М., генерал-майор юстиции, помощник за­местителя Генерального прокурора— Главного военно­го прокурора с 1992-го по 7 999 г.:

При расследовании каждого дела обязательно долж­ны соблюдаться два принципа— беспристрастность и справедливость, базирующиеся на общепризнанных норт мах европейской Конвенции о защите прав и основных свобод человека и гражданина. При этом все доказатель­ства, положенные в основу принимаемого по результатам расследования уголовного дела, должны отвечать требо­ваниям допустимости и относимости. Это значит, что при­нимаемые доказательства должны иметь непосредствен-

на

ное отношение к предмету доказывания и должны быть получены в установленном уголовно-процессуальным за­коном порядке. Это истина, не требующая дополнитель­ной аргументации. При этом надо иметь в виду позицию, изложенную Конституционным Судом РФ в Постановле­нии № 13-П от 24 июня 2004 г. при конституционно-пра­вовой оценке норм уголовно-процессуального закона, в соответствии с которой обвинение может быть признано обоснованным только при условии, что все противостоя­щие ему обстоятельства дела объективно исследованы и опровергнуты стороной обвинения. При этом Конститу­ционный Суд РФ указал, что, осуществляя доказывание, следователь, прокурор обязаны принимать в установлен­ных процессуальных формах все зависящие от них меры к тому, чтобы были получены доказательства, подтвер­ждающие как виновность, так и невиновность лица в со­вершении инкриминируемого ему преступления. То есть расследование должно быть объективным, полным, все­сторонним и непредвзятым.

Так вот, расследование дела, о котором идет речь, не отвечает ни одному из перечисленных выше прин­ципов.

Я хорошо помню пропольский ажиотаж, в обстанов­ке которого начиналось расследование. С первых дней делались глубокомысленные намеки о «верных сведе­ниях» из спецслужб и Администрации Президента о рас­стреле польских офицеров именно сотрудниками НКВД, что уже однозначно указывало на заказной характер инициирования этого расследования.

Из общения с руководителями структур ГВП, имев­ших отношение к расследованию, было понято, что по­ставлена четкая задача — обосновать и найти способ до­казать причастность лично Сталина и НКВД к расстрелу польских офицеров, а версию о расстреле поляков нем­цами вообще не рассматривать. Эту команду четко по­нимали на всех уровнях и принимали к действию. Ведь не зря следствие поручили именно военной прокурату­ре. Время было смутное, публичное поливание грязью советского прошлого приветствовалось и поощрялось, и направление ветра многие быстро улавливали.

Под выполнение этой задачи и осуществлялся соот­ветствующий подбор следственной группы. В аппарате ГВП было немало толковых, профессионально грамот­ных и морально порядочных следователей. Но ни один из них в следственную группу не вошел. В нее вошли те, в ком были уверены, что они без колебания выполнят поставленную задачу. Кто это был? Их все знают.

У меня сложилось впечатление, и оно впоследствии подтвердилось, что и настоящего прокурорского надзо­ра за расследованием этого дела практически не осу­ществлялось. Я имею в виду надзор со стороны наших органов прокуратуры. Зато плотный контроль за сле­дованием заранее выбранной версии осуществлялся польской стороной.

О какой независимости и беспристрастности рас­следования можно говорить, когда все, начиная от пис­чей бумаги до множительной техники, следственной бригаде поставлялось польской стороной. Не секрет, что ездили в командировки, на отдых под их патрона­том. Постоянно ходили в Дом дружбы, в польское по­сольство, на регулярные фуршеты, руководители груп­пы находились с рядом польских официальных лиц бо­лее чем в хороших отношениях. Это объясняет, почему польской стороне, помимо официально переданных до­кументов, масса материалов передавалась неофициаль­но, почему так называемую научно-историческую экс­пертизу фактически делали польские специалисты, ос­новываясь на своем видении проблемы. Впервые эта экспертиза увидела свет именно в Польше, а не в стра­не, в которой проводилось расследование.

Что касается подсчета вообще погибших в Каты-ни, то никто, видимо, уже не узнает точную цифру ле­жащих в ее земле, как и то, когда именно и граждане какой национальности окончили там свой жизненный путь. И тем не менее вызывает крайнее удивление на­вязываемая разоблачителями НКВД цифра в 21 тысячу расстрелянных польских офицеров. Откуда она взялась, никто толком сказать не может. И понятно почему — ни­кто всех погибших там не считал и не идентифицировал. Сейчас уже известно, что основным источником для оп­ределения числа погибших польских граждан были спи­ски, представленные польской стороной.

Между тем известно, что в расстрельные ямы попа­ли русские священники, польские жандармы и дивер­санты, украинские и белорусские крестьяне, строители и охранники знаменитого гитлеровского бункера. Толь­ко есть ли там польские офицеры, да еще в таком коли­честве, сказать невозможно. Ведь проводимая следст­венной группой эксгумация тел носила точечный харак­тер. Да и никаких дополнительных доказательств они не дали, только породили массу вопросов.

Основное доказательство расстрела польских офи­церов сотрудниками НКВД по приказу Сталина — нашу­мевшая записка на 4 листах, подписанная от имени Бе­рии и якобы представленная Сталину. Как и откуда она появилась в деле, покрыто мраком. Известно, что в деле лежит не оригинал, а цветная светокопия. Об этом знали в аппарате ГВП почти все, хотя делали вид, что это тай­на. Я видел ее копию. Первое, что бросилось в глаза, — отсутствие на документе даты (стоит только месяц март и год—1940-й) и регистрация в секретариате НКВД 29 февраля 1940 г. Непонятно, как такое могло быть. Я дос­таточно много видел документов ЦК КПСС — и ни одно­го, где бы были такие ляпы.

В связи с этим сразу появились сомнения в подлин­ности и достоверности этого документа. Я задавал во­просы ответственным за расследование лицам, видел ли кто-либо оригинал записки Берии и проводилась ли экс­пертиза подлинности документа? Ответ был один: под­линника нет, видимо, он был ранее уничтожен; эксперти­за не проводилась, поскольку в ней нет необходимости.

Я знаком с заключением Молокова, проводившего экспертные исследования текста записки Берии. Его вы­воды о том, что текст записки выполнен на нескольких разных машинописных аппаратах, убедительны и, что са­мое главное, никем не опровергнуты. Более того, по ут­верждению историка Юрия Жукова, он официально по­лучил из архива Президента России ксерокопию этой же записки Берии Сталину, которая, среди прочих докумен­тов, представлялась в Конституционный Суд как доказа­тельство «преступной» деятельности КПСС, но уже на од­ном листе. Так сколько листов было — четыре или один?

Все официальные лица молчат и делают вид, что этих исследований вообще нет. Но это лишь усилива­ет сомнения в объективности проведенного расследо­вания и достоверности сделанных следствием выводов и порождает новые вопросы. В частности, где же ори­гинал, и на скольких листах, и был ли он вообще? Про­водились ли соответствующие экспертные исследова­ния подписей, нанесенных на текст записки Берии, са­мого текста с целью установления, принадлежит ли этот текст, исходя из особенностей изложения, одному чело­веку или нескольким? Еще живы и находятся в здравой памяти немало людей, державших в руках особую папку и знающих, что же именно в ней находилось, что и при каких обстоятельствах из нее предавалось публичной огласке. Хотелось бы услышать и от членов Конститу­ционного Суда, что за документ под названием «запис­ка Берии» им представлялся, когда пытались запретить деятельность КПСС.

Что касается записки Шелепина Хрущеву, то к ней также много вопросов. Словарный запас автора явно не соответствует социальному положению партийного ру­ководителя того ранга, который занимал Шелепин, и он ли ее писал? Записка содержит массу ошибок и сущест­венных искажений в описании излагаемых событий, что для председателя КГБ было бы недопустимым.

Настораживает еще один момент в этой истории. С легкой руки Службы безопасности Украины в 2009 г. на свет в качестве «железного» доказательства вины СССР в расстреле польских офицеров появился доку­мент. Я имею в виду «подлинное» письмо зам. начальни­ка УКГБ по Харьковской области Фещенко на имя пред­седателя КГБ УССР Никитченко. Даже беглое ознаком­ление с ним вызывает сомнения в том, что перед нами оригинал. Чего стоит только одна резолюция на письме, выполненная от имени Никитченко, согласно которой письмо доложено Шелесту в 2008 г. Но Шелест умер в 1996 г., а Никитченко — в 1992 г. Поэтому говорить о со­ответствии выводов следствия материалам уголовного дела не приходится. Необходимо возобновить рассле­дование и довести его до логического конца в суде. Но для этого крайне необходимо провести тщательные не­зависимые экспертные исследования всех документов.

Необходимо публичное и непредвзятое обсуждение всех аспектов этого дела, возможно, даже на парламент­ском уровне. Нужно привлекать независимых специали­стов, не связанных служебными обязанностями и корпо­ративной солидарностью, для выяснения всех обстоя­тельств, имеющих значение для данного дела, с учетом всех доводов заинтересованных сторон, попытаться как можно точно подсчитать действительное количество по­гибших и установить их национальную принадлежность.

Ясно, что сделать это не легко, но также очевидно, что пока истина не будет установлена, проблема закры­та не будет. Более того, на этой почве будут продолжать­ся разного рода политические спекуляции.

Еще один момент заслуживает внимания. Из тех ар­хивных материалов, а их были тысячи, что проходили че­рез ГВП, было отчетливо видно, что в предвоенный пе­риод (1939—1940 гг.) западные районы Советского Сою­за, вплоть до Урала, были окутаны густой шпионской сетью как немецких, так и польских спецслужб. Агенту­ра у них работала, как говорится, на полную катушку, с размахом. Они знали все, что делается в приграничных районах, даже где какая корова чихнула. Если бы дей­ствительно имел место факт массового расстрела поль­ских офицеров в 1940 г., он бы не прошел мимо них не­замеченным. Однако ни в польских, ни в немецких спец­донесениях не упоминается об этом. Только в 90-е годы эта тема стала раскручиваться, как мы теперь понима­ем, в связи с острой необходимостью в создании ком­промата на все, что ассоциировалось с СССР, КПСС, для реализации политических амбиций отдельных полити­ков. Этот факт очевиден для всех. Одним из таких ком­проматов и стало Катынское дело.

Однако те, кто его инициировал и создавал, решая свои сиюминутные политические и карьерные задачи, не думали, какими последствиями обернется и уже обо­рачивается для нашей страны скоропалительное и без­оглядное признание за СССР факта массового расстрела польских офицеров. За состряпанную политиками 90-х ложь уже приходится дорого расплачиваться. Опираясь на нее, наши недруги заговорили уже о геноциде поля­ков, о массовых исках в Страсбургский суд.

Понимание этого с большим опозданием, но прихо­дит. В сегодняшнем выступлении Президента России от­четливо прозвучала мысль, что в этой истории еще не все до конца ясно, требуется дополнительное разбирательст­во обстоятельств трагедии. Это высказывание свидетель­ствует о наличии обоснованных сомнений в правдивости существующей официальной версии и ее доказательной базы. Теперь необходимо сделать следующий шаг — под­твердить или опровергнуть имеющиеся сомнения. Нель­зя, как страус, прятать голову в песок, надеясь, что все рассосется само по себе, и при этом выдавливать из себя неадекватные оправдания. Не рассосется.

В этой связи еще раз хочу заострить внимание на необходимости независимого, открытого и беспристра­стного изучения всех материалов уголовного дела с уче­том всех появившихся дополнительных материалов, а их набралось изрядное количество, обратив особое вни­мание на допустимость доказательств, которые легли в основу выводов принятого по делу решения. Возможно, что для установления истины потребуется судебное раз­бирательство. Но на это нужно идти, чтобы раз и навсе­гда поставить точку в катынской истории.

Лучин б. О., судья Конституционного Суда РФ в от­ставке, доктор юридических наук:

Я хотел, уважаемые коллеги, уважаемые товарищи, сказать, что, несмотря на определенные ожидания, свя­занные с Конституционным Судом и его участием в раз­решении Катынского дела, я хочу сразу вас предупре­дить, что Конституционный Суд не может выполнить эту историческую роль в силу своего статуса и ограничен­ности компетенции. Он не рассматривает вопросы по­литического характера, только вопросы права. Он не рассматривает и не исследует фактические обстоятель­ства, дает только правовую оценку.

Но то, что касается прошлого, надо отметить, что, действительно. Конституционный Суд пытались исполь­зовать как инструмент подавления вот тех демократи­ческих институтов советского периода, как инструмент борьбы с Коммунистической партией, достижением ее запрета и ликвидации советской власти. Представители президента Ельцина — эти неистовые, оголтелые анти­советчики и антикоммунисты, некоторые упоминались уже здесь: и Шахрай, и Макаров, и Федотов, и Бурбулис, и еще некоторые другие — они пытались всеми силами использовать Катынскую трагедию в качестве основа­ния для усиления своего обвинения против Компартии. И все, что они могли достать руками (либо своими, либо руками Ельцина) из сейфов, из архивов — документы и лжедокументы, они пытались использовать. И они агрес­сивно и яростно возвращались к тому, что это одна из самых больших повинностей и одно из самых больших преступлений, которое совершили Компартия и совет­ская власть, советское руководство против своего наро­да, против польского народа. Но я хочу напомнить вам (вы, очевидно, это знаете), что была очень такая бурная и продолжительная дискуссия о том, приобщать или не приобщать эти документы, использовать их в качестве определенных не только поводов, но и оснований для принятия резолютивного решения. Все-таки возобладал разум в Конституционном Суде, и мы отказались под­держать вот эти требования, настойчивые требования, чтобы все, что связано с Катынской трагедией, исполь­зовать и в постановлении Конституционного Суда в его резолютивной и даже мотивировочной части. И я ду­маю, что это было совершенно справедливо. Здесь для этого были и чисто юридические основания, кроме тех обстоятельств, о которых я уже говорил. Конституцион­ный Суд не мог на слухах, сведениях, сомнениях прини­мать какие-то решения.

И вот то, что уже касается нашего времени, выступ­лений наших руководителей государства — президента и правительства, юристов, здесь допускаются иногда не очень верные пассажи. Ведь все сомнения трактуются в пользу того субъекта, который обвиняется. Все сомнения, все неясности. А сейчас президент, с одной стороны, так говорит, с другой — поправляет себя. Раз не все ясно, то какие юридические основания есть для того, чтобы вы­воды какие-то делать? Делать какие-то выводы и возла­гать ответственность на Российское государство?

Я думаю, что позиция Конституционного Суда уже в какой-то степени — пусть вот такого позитивного ней­тралитета — дает определенную опору для тех, кто от­стаивает праведную, на мой взгляд, справедливую, исто­рически верную позицию решения Катынского дела.

Осадчий И. П., координатор КПРФ в Конституцион­ном Суде РФ, доктор исторических наук:

Я буквально попросил слово на одну-две минутки для того, чтобы зафиксировать внимание присутствую­щих здесь на таком моменте. Не только по Катынско-му делу, но и по многим другим очень сомнительным и очень грязным вопросам, которые представила прези­дентская сторона в Конституционном Суде, нам прихо­дилось иметь дело с экспромтом. Совершенно абсолют­но неожиданно раскрывается чемодан и выбрасывается на стол дело по Катыни—14 октября 1992 года Сергей Михайлович Шахрай вытаскивает дело по Катыни. И, несмотря на то, что это был экспромт, нашим юристам, чрезвычайно подготовленным и высокопрофессиональ­ным, хватило минуты для того, чтобы усомниться в дос­товерности документов, представленных в качестве об­винения, утверждения о том, что расстрел польских во­еннопленных— дело рук НКВД СССР. Наши эксперты Феликс Михайлович Рудинский и Юрий Максимович Слободкин тут же в своих выступлениях, причем неод­нократных выступлениях, доказали, что это очень со­мнительный документ, которому доверять нельзя. И то, что сегодня говорили выступающие, включая и предста­вителей Следственного комитета и Военно-следствен­ной службы, — это совершенно точно было сказано и тогда. Что ни подлинников нет, ни точных данных о том, что эти документы были подлинными или имели место в реальности быть, что они сфабрикованы, — об этом го­ворилось прямо на процессе в тот же день, когда эти до­кументы были представлены.

Таким образом, с самого начала появления этих до­кументов в Конституционном Суде и в последующее время Феликс Михайлович Рудинский, который посвя­тил годы своей жизни этому вопросу, и его соратники более чем убедительно доказали, что принимать все­рьез и на слово представленные Шахраем документы.

естественно, нельзя. Зачем же это было сделано? Шах­рай, отвечая на вопрос председателя Конституционного Суда Зорькина, прямо сказал, что мы в данном случае не ставим вопрос о привлечении к ответственности в уго­ловном порядке. Мы выдвигаем эти документы для Кон­ституционного Суда только с одной целью — показать, что Коммунистическая партия Советского Союза вника­ла во все дела, в том числе и в решаемые вопросы судеб народов других стран, и, в частности, польских военно­пленных. Это вот одно замечание.

Рудинский Феликс, доктор юридических наук, до последних дней жизни занимался этими проблемами и, естественно, хотел довести дело до логического конца. К сожалению, его уже нет. Но он обозначил целый ряд вопросов, которые требуют дополнительного исследо­вания. Я рад, что сегодня присутствующие очень часто, не ссылаясь на него, повторяли то же самое и говорили о том же, о тех же сомнениях, которые возникали в Кон­ституционном Суде РФ.

И еще одна реплика, совсем короткая. Мне пред­ставляется, что польская сторона, естественно, являет­ся жертвой. Она в любом случае является жертвой, будь то от немцев или от советских, или еще кого-то. Но есть другой вопрос. Дело в том, что и документы Бурденко (мы, кстати сказать, требовали от президентской сторо­ны их представить), и документы Нюрнбергского про­цесса нигде не проходят. А там же очень интересные были свидетели на Нюрнбергском процессе, включая бывших бургомистров, бывших полицейских, бывших деятелей фашистской Германии, то есть периода окку­пации. И, естественно, они дают очень много интерес­ных свидетельских показаний.

И второе, почему я касаюсь этого вопроса. Потому что ни одни поляки живут Катынским делом. В 1951 году департамент США поднял этот вопрос, создал специаль­ную комиссию и отправил специальную ноту Советско­му Союзу с требованием, чтобы тот объяснил и предста­вил документы, которые бы опровергали утверждение о расстреле военнопленных поляков НКВД СССР. Была от­правлена нота советского правительства, которая была исчерпывающей, со ссылкой на выводы комиссии Бур­денко, в 1944 году проводившей вскрытие захоронений.

И дальше. В 1972 году уже Би-би-си берется за это дело. И тоже их, англичан, волнует вопрос о Катыни, и тоже они требуют представления от нас документов, ко­торые бы подтверждали правильность или неправиль­ность постановки вопроса о расстреле НКВД этих лю­дей. То есть, как видите, ведущие государства, службы соответствующих государств заинтересованы в том, что­бы это дело не умерло, не затихло. Если бы поляки были одни сами по себе, без такой солидной поддержки, как США, Великобритания и другие страны, вряд ли бы они до сих пор занимались этим вопросом.

Лукьянов А. И., профессор МГУ, доктор юридических наук, в 1990—799/ гг. Председатель Верховного Сове-та СССР:

Прежде всего хочу согласиться с выступавшими здесь товарищами, считающими, что обсуждаемые нами вопросы имеют не только юридический, но во многом сугубо политический характер. Их нельзя рассматри­вать в отрыве от всей истории российско-польских от­ношений, а история эта длится не одно столетие.

Какими бы ни были события в Катыни, нельзя, не­допустимо забывать о мученической гибели от 30 до 80 тысяч наших красноармейцев, оказавшихся в польском плену в 20-е годы, а также о терроре польской военщи­ны в отношении граждан Белоруссии, Украины и Литвы в 1939-м и 1940 годах. Нельзя вырывать события в Каты­ни из общего контекста пребывания воинских соедине­ний генерала Андерса на территории Советского Союза в годы Отечественной войны, а также политику лондон­ского правительства генерала Сикорского и переписку И.В.Сталина с У.Черчиллем в связи с действиями этого правительства.

Наконец, нельзя откладывать в сторону политику, умело разработанную руководителями гитлеровского рейха, достаточно четко сформулированную в дневни­ках Геббельса и других немецких документах, подлин­ность которых подтверждена всеми юридическими экс­пертами.

Таким образом, ни в коем случае не следует выры­вать то, что происходило и что происходит сегодня во­круг трагедии в Катынском лесу, из исторического кон­текста. Хочу только добавить, и из контекста политики нынешних российских властей, ищущих примирения и понимания Польши там, где их, на мой взгляд, по всей видимости, не было и не будет.

Входе нынешнего обсуждения много говорилось о документах, об «Особой папке», о решениях Политбюро ЦК КПСС и т.д. Скажу только, что «Особая папка» пред­ставляла собой пакет из плотной бумаги, вскрыв кото­рый получившее его лицо должно было после ознаком­ления с содержавшимся в нем документом особой важ­ности запечатать конверт и поставить свою подпись в правом верхнем углу этого конверта. Могу подтвердить, что такой конверт, переданный М.С. Горбачеву специ­ально уполномоченным для этого работником Общего отдела ЦК КПСС Виктором Галкиным, был возвращен в Отдел с подписью Горбачева.

Насколько я помню, документ этот вновь был в поле зрения руководства Политбюро ЦК КПСС в дни, когда на Съезде народных депутатов СССР А.Н. Яковлев выступал с докладом по вопросу о так называемом «Пакте Моло-това — Риббентропа». Так что у меня нет сомнения, что Президент СССР был знаком с документами и материа­лами, находившимися в «Особой папке». Как эти мате­риалы попали потом в руки Б. Ельцина, а затем были пе­реданы польской стороне, мне неизвестно.

С отношением польского руководства к проблемам катынской трагедии мне пришлось в первый раз позна­комиться во время поездки в составе советской делега­ции в Польшу в октябре 1957 года. Возглавляли эту де­легацию заместитель председателя Юридической ко­миссии при Совете Министров СССР В.Н. Суходрев и Главный военный прокурор А.Г. Горный. Уже тогда было ясно, что определенная часть польского руководства была настроена на то, чтобы раскрутить проблему ка­тынской трагедии, взвалив всю ответственность за нее на Советский Союз. Не исключаю, что польская сторо­на уже тогда стремилась склонить на свою сторону кое-кого из наших военных юристов и других экспертов.

В целом мое соприкосновение с тем, что произошло в Катынском лесу, было также в значительной мере свя­зано с тем, что территория Катыни (Козьих Гор) входила в Смоленский избирательный округ, от которого я изби­рался депутатом Верховного Совета СССР, а затем Госу­дарственной Думы Российской Федерации первого, вто­рого и третьего созывов.

Будучи коренным жителем Смоленщины я еще до окончания Отечественной войны знал о работе в Катын­ском лесу специальной правительственной комиссии под руководством академика H.H. Бурденко, в которую входили крупнейший русский писатель Алексей Тол­стой, деятели советской науки, культуры и церкви, ме­дики и юристы. Не один раз мы со школьными товари­щами ездили в Катынь на велосипедах, видели на мес­те захоронения высаженные немцами строгие шпалеры молодых сосен и слышали рассказы жителей Гнездова и других населенных пунктов этого района о каратель­ной деятельности фашистов. Уже тогда было известно, что вблизи Козьих Гор был расположен так называемый «бункер Гитлера», в который немецкий фюрер приезжал в середине войны.

Жители Гнездова рассказывали, что строили этот бункер военнопленные, которые затем были расстреля­ны немцами и захоронены в Козьих Горах.

Об этом же два с половиной десятилетия тому назад мне рассказывали офицеры нашей ракетной армии, дис­лоцировавшейся в районе Катыни на берегу Днепра. Кста­ти, по свидетельству военных, в этом месте было захоро­нено и немало жертв репрессий НКВД 1937—1938 годов.

В целом на моей памяти не было ни одного жителя Смоленщины, которые сомневались бы, что в Катыни за­хоронены польские офицеры, ставшие жертвами фаши­стского нашествия. И нет, на мой взгляд, никаких осно­ваний ставить под сомнение объективность выводов, сделанных членами советской правительственной ко­миссии в 1944 году.

Что касается архивных документов Политбюро ЦК КПСС, то мне в бытность заместителем заведующе­го, а затем заведующим Общим отделом и Секретарем ЦК КПСС представляется, что какое бы то ни было ис­пользование документации особой важности без ведо­ма руководства Центрального Комитета партии было вообще исключено. Хотя вполне возможно, что в по­следующие годы, особенно в период рассмотрения так называемого «дела КПСС» в Конституционном Суде РФ в эти документы могли быть внесены изменения и по­правки, доступные нынешним средствам множитель­ной, ксероксной и фотографической техники.

Особенно это касается документов, хранившихся в бронированных сейфах Общего отдела ЦК КПСС, и пре­жде всего документов «Сталинского архива» с которыми мне довелось знакомиться. Мои беседы с бывшим мно­голетним секретарем И.В. Сталина А.Н. Поскребышевым, который после смерти Сталина состоял на партийном учете в парторганизации Президиума Верховного Сове­та СССР, подтверждают, что ни один документ, рассмат­ривавшийся Сталиным, не проходил мимо рук Поскре­бышева. Он не только подчеркивал синим либо крас­ным карандашом наиболее важные места в документах, представлявшихся Сталину, но и после получения ре­золюции Сталина запечатывал и учитывал каждый кон­верт «Особой папки», побывавшей в руках вождя.

Строжайший порядок соблюдался в аппарате ЦК КПСС в определении дат принятия решений высших органов партии, установления номеров документов и визирования их соответствующими партийными и со­ветскими работниками с точным указанием их должно­стей и дат рассмотрения документов.

В этой связи вызывает, в частности, сомнение так назы­ваемое письмо А.Н. Шелепина, направленное в 1962 году Н.С. Хрущеву, в котором содержится предложение уничто­жить дела жертв катынских расстрелов, тем более, что ре­шение Политбюро ЦК по этому письму никак не обозначе­но и никому не известно. Если же предложение Шелепина было поддержано, то откуда появилось 67 томов этих дел, переданных недавно польской стороне?

Не менее важна судьба документов, связанных с со­ветскими военнослужащими, попавшими в 1920 году в плен, замученными и погибшими на территории Польши.

Наконец, мы просто не имеем права не вернуться к сохранившимся и бывшим в поле зрения Нюрнбергского трибунала подлинникам — дневникам Геббельса, замыс­лившего катынскую провокацию, а также документам Гит­лера, Геринга, Франка и других военных преступников.

Почему я об этом говорю? Дело в том, что как толь­ко началось обсуждение вопросов катынской трагедии, и особенно в связи с катастрофой самолета и гибелью президента Польской Республики и других высших дея­телей польского руководства, в российско-польских от­ношениях вновь разгорается полемика. В частности, ко мне обратились по этим вопросам ветераны Смолен­ской области, которые считают, что это еще раз вынуж­дает нас вернуться к тщательному и объективному рас­следованию всех сторон не только катынской трагедии, но и всех обстоятельств, связанных с мучениями и гибе­лью воинов Красной Армии в двадцатых годах прошло­го столетия на территории Польши.

Для этого нужны открытый и честный судебный про­цесс, экспертиза всех имеющихся документов, а, глав­ное, беспристрастная историческая правда, достойная чести наших соседних народов.

Зимонин В. П., доктор исторических наук, профессор: Для чего нужна Катынь? Это видно по той лавине фальсификаций в целом по Второй мировой войне, по Великой Отечественной войне. Во-первых, для того, что­бы показать совиновность Советского Союза в развязы­вании Второй мировой войны, ну и полякам это нужно для того, чтобы показать, какие они белые и пушистые были и как пострадали от коммунистического советско­го режима.

17 сентября 1939 г. Советский Союз ввел войска в Западную Украину и Западную Белоруссию, не собира­ясь это делать. Когда подписывался пакт о ненападе­нии, там абсолютно не было речи о наступлении наших войск на Польшу. Был разговор, речь идет и в догово­ре о ненападении, и в секретном протоколе о разграни­чении сфер интересов. У Германии были интересы (и мы об этом знали) войти в Польшу до определенного ру­бежа. У нас были интересы не допустить, чтобы Гитлер пошел дальше. И, естественно, те территории, которые оставались, были сферой наших интересов как наслед­ника Российской империи. Вот все, что было в пакте о ненападении.

Все мы знаем, что такое Мюнхенский сговор. Это не умиротворение, отнюдь, это поощрение к агрессии про­тив Советского Союза. И Польша в этом принимала са­мое активное участие. Ее вполне одним из архитекторов Мюнхенского сговора надо назвать. Почему? Потому что

Польша самым непосредственным образом участвова­ла вместе с Венгрией и Германией в разделе Чехослова­кии. И тут все шито белыми нитками. И пакт о ненападе­нии первая Польша с Гитлером подписала еще в январе 1934 года. Еще только-только Гитлер пришел к власти, никакого намерения нападать на Польшу в то время не было. Для чего нужно было заключать этот пакт о нена­падении? Чтобы подтолкнуть Гитлера к походу на совет­скую Россию, на Советский Союз. И в январе подписано соглашение, а спустя месяц Польша подписала с Герма­нией соглашение о гарантии в сторону коридора Совет­ского Союза. Это 1934 и 1935 годы.

1938 год— раздел Чехословакии, где Польша ак­тивно участвовала. Для чего? Для того, чтобы опять при­близиться к нашим границам.

В марте 1939 года Гитлер захватывает район Клай­педы. Польша претендует на остальную часть Литвы. Ну и так далее, и тому подобное.

И вот настало 1 сентября 1939 года, все привязыва­ют эту дату к началу Второй мировой войны. Принятая общепризнанная дата. Нужно ее отвергать, не нужно от­вергать, но в принципе все началось гораздо раньше, на Дальнем Востоке, когда Манчжурию отдали в 1937 году Японии, проглотили тотальную войну против Китая.

И в этой ситуации, когда Советский Союз воюет (во­енные действия на Халхин-Голе, в Монголии), другого варианта у нас, как ограничить продвижение Гитлера и создать себе условия для передышки, для паузы, для развертывания и военного производства и для подго­товки Вооруженных Сил, у нас не было. Были абсолютно неизбежные, объективные условия для того, чтобы Со­ветский Союз пошел на подписание с Германией этого пакта о ненападении. Ни о какой Польше, о вторжении в Польшу ни в этом пакте, ни в протоколе речи не было. Только разграничение интересов.

Более того, Риббентроп начал нам навязывать всту­пление на территорию Польши уже после 3 сентября, когда Англия, Франция объявили войну Германии. Мы не вступали до 17 сентября. Советский Союз не вводил войска. Связано это был и с тем, что до 1 б сентября у нас еще не разрешен был вопрос с Японией на Халхин-Голе. С тем, что Гитлер вдруг решил бы пойти дальше огово­ренной сферы интересов, захватив там лишние террито­рии. Третья причина. Польша рухнула. Правительство с 16 на 17 сентября покинуло территорию Польши. И что­бы остановить хаос в восточных районах Польши и за­щитить наше украинское, белорусское однокровное на­селение, и были введены войска.

Конечно, было сопротивление со стороны каких-то сил, и, естественно, были пленные. Я допускаю, что ка­кая-то часть из-за своего антисоветского поведения была расстреляна. Но приписывать Советскому Союзу и сови­новность в войне, и разделение Польши, уверен, неспра­ведливо. И спасти от этих обвинений может только тща­тельное, глубокое и объективное судебное расследова­ние в привязке, может быть, с теми событиями, которые произошли в 1919—1921 годах в Польше, я имею в виду гибель там наших пленных. Вот там уже точно руки зама­раны были польской стороной. Нужно разобраться, чет­ко все определить и сказать об этом народу.

Кириллин А. В., начальник управления Министерст­ва обороны по увековечиванию памяти погибших при за­щите Отечества:

Я не являюсь, конечно, крупным специалистом по катынскому вопросу, но я внимательно знакомился и продолжаю знакомиться со всеми доступными материа­лами, с публикациями Мухина, Шведа, Жукова. И разде­ляю их точку зрения полностью.

Я бы хотел вернуться к тому, с чего вы начали. Суще­ствует безусловная проблема увековечивания памяти погибших красноармейцев и командиров Красной Ар­мии в польском плену и даже, более того, до того, как они попали в концентрационные лагеря. И, разумеется, есть проблема изучения этого вопроса с точки зрения совершения военных преступлений со стороны поль­ского руководства и военного руководства.

К сожалению, расследование гибели наших красно­армейцев шло и идет ни шатко ни валко.

По нашим подсчетам, в 1920 году было пленено приблизительно 216 тысяч, из которых в лагеря попало чуть больше 160 тысяч. То есть еще до того, как красно­армейцы попали в лагеря, они уже по дороге умерщвля­лись. Может быть, кто-то бежал, я согласен. Но вы сами понимаете, что это будет меньшая часть от тех, кто по­гиб уже при транспортировке в лагеря.

Кровь стынет в жилах, и волосы встают дыбом, когда читаешь документы, как обращалась польская админи­страция этих лагерей с нашими военнопленными. Мне не хочется здесь все это повторять, но вот нам пред­ставляют документы, что при эксгумации расстрелянных польских офицеров находят награды, деньги, фотогра­фии, портсигары, блокноты, дневники... А наши военно­пленные находились без верхней одежды. Их никто тол­ком не кормил. Они умирали тысячами от дизентерии, в собственных испражнениях. Приезжавшие польские ру­ководители военной медицины, начальник санитарной службы польской армии был в ужасе от того, что он уви­дел, и писал по этому поводу доклады. Людей засекали насмерть колючей проволокой. Расстреливали без суда и следствия просто потому, что не так ответили, не так что-то сказали. Без каких-то там разбирательств. Когда живое животное — кота — зашивали живому человеку в живот... И многое-многое другое.

Есть факты, за которые пытались привлекать даже польских офицеров к какой-то ответственности, но ни­кто ответственности не понес. И тому есть документы, в том числе и у поляков есть эти документы.

Почему-то эти все вопросы ушли как-то, понимаете. Всех обеспокоили и беспокоит судьбы польских офице­ров. Безусловно, жаль людей, которые пострадали, по­гибли безвинно. Ну а десятки тысяч наших соотечествен­ников? И мы списков не имеем, толком найти следы, где они похоронены, не можем. Есть порядка десяти мест захоронений, которые поляками признаются. Какие-то там скромные на них таблички есть, но в основном мы не знаем даже, где они находятся. Людей использовали, как скот, запрягали в бочки с испражнениями, чтобы они их таскали. Издевательства были совершенно нечелове­ческие. Это все вопросы, которые, конечно, надо увязы­вать. И понимать... Не противопоставлять, что вы так, а мы — так.

А что касается Катынской трагедии, то я придер­живаюсь точки зрения, которую высказывал: какая-то часть пленных по приговорам была расстреляна орга­нами НКВД, видимо, это порядка трех тысяч двухсот че­ловек, а остальные частично умерли, а частично были расстреляны уже немцами, видимо, после строительст­ва ими знаменитого бункера или просто.

Колесник АН., доктор исторических наук: — Мне дважды приходилось по вопросу Катыни разговаривать с Лазарем Моисеевичем Кагановичем, и, возможно, я был единственным человеком, которому он отвечал. Первый раз мне поручил этот вопрос задать на­чальник Института военной истории Жилин Павел Анд­реевич, где я был старшим научным сотрудником, потом меня, уже начальника отдела, посылал к Лазарю Мои­сеевичу Дмитрий Антонович Волкогонов, начальник ин­ститута. Валентин Михайлович Фалин лично меня про­сил осуществить секретную запись разговора, рассказа Лазаря Моисеевича Кагановича по Катыни по опреде­ленному опроснику, который был передан никем иным.

как Александром Николаевичем Яковлевым. Говорю об этом прямо, потому что были свидетели, которые в этот момент присутствовали.

Лазарь Моисеевич Каганович однозначно сказал по расстрелу поляков: «Мы ни в коем случае не отождеств­ляли польский народ с теми, кто понес наказание. Было расстреляно 3196 человек. Это те, кто был задейство­ван в карательных органах, в органах управления и не­посредственно участвовал в уничтожении наших крас­ноармейцев, а также те, кто совершил воинские пре­ступления, работал в разведорганах». Он также сказал, что на территории нахождения польских военноплен­ных различными странами проводилась работа по под­нятию восстания против советской власти. Это, говорит, известно всем. Когда я ему передал непосредственно вопрос, который ему хотели бы задать ранее назван­ные мною лица, он ответил, что, дескать, понимаю, речь идет о будущем развале нашего государства. Присутст­вовала, кстати, дочь Майя Лазаревна, она все время его одергивала: мол, не надо тебе говорить. Он ответил: я это прекрасно понимаю, казна пуста, власть все разво­ровывает, и поэтому есть только одна возможность — разрушить государство. Мне, говорит, очень жаль, что мы столько вложили труда, столько сделали для того, чтобы поднять государство, а сейчас оно идет к краху. Я тогда еще очень удивился, но потом этот вопрос задал Волкогонову. Волкогонов мне прямо сказал: «Будет сме­на власти. И сейчас идет подготовка. Я был у Бурбулиса». Он называл Оренбург или где-то там. И он мне конкрет­но сказал, что сейчас активно разрабатывается идея, по которой СССР не будет, будет одна Россия, и сейчас идет дележ портфелей, дележ власти и дележ того, что можно приватизировать. Я еще спросил, каким образом? Он го­ворит: мол, если какой-то первый секретарь не выпол­нит эту команду, то он останется ни с чем и его выкинут. Так оно и совершилось.

Я задавал вопросы по количеству расстрелянных нами военнопленных очень разным людям. Задавал на­чальнику аналитической службы КГБ. Он владеет пол­ностью информации, живой сейчас, здравствующий. Он сказал, что чуть больше трех тысяч, это однозначно. Я за­давал этот вопрос и Филиппу Денисовичу Бобкову, руко­водителю КГБ СССР, он тоже подтверждал: около или чуть больше трех тысяч. Цвигун мне подтверждал эту цифру. Теперь ГВП и поляки довели ее до 21—22 тысяч.

Здесь, за «круглым столом», уже говорилось о пле­нении поляками в 1920 году более ста тысяч российских красноармейцев, о жестоком отношении к ним поляков, об их фактическом истреблении. Действительно, мало кто вернулся в Россию из плена — многие были убиты, умерли от голода, избиений и пыток.