П2. Виктор Илюхин. Путин. Правда, которую лучше не знать.

Илюхин В.И. ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ

Куняев СЮ.: Да, да, конечно. Обсуждая фильм Вайды «Катынь», эксперты от Михалкова до Косачева, там был еще академик Чубарьян, по-моему, изумлялись одному: почему и за что расстреляли польских военнопленных? Но, не ответив на этот вопрос, нельзя разгадать загадку Катыни. И пришли к тому, что тупая сталинская машина косила всех без разбору, кого попало, — вот они согла­сились с этой примитивной формулировкой. Эта точка зрения пошла от крупнейших политических ренегатов нашей истории — от Горбачева, Ельцина, Яковлева.

Путин, выступавший 7 апреля в Катыни, углубил эту версию, заявив, что Сталин, проигравший в 1920 году поход на Варшаву, через 20 лет отомстил полякам ка-тынским расстрелом за свое поражение. Мне рассказа­ли, я до сих пор этого не знал. Я сейчас своими слова­ми пересказываю такое наивное признание Владимира Владимировича.

Но плохие у него советники, потому что Сталин был членом Военного совета на другом фронте, не на том фронте, который наступал на Варшаву, и упрекал в лег­комыслии руководство войск, рвавшихся к Варшаве. Вот я цитирую сталинские выступления из газет 1920 года: «Я считаю неуместным похвальство и вредное для дела самодовольство, которое оказалось у некоторых то­варищей. Одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о марше на Варшаву, другие не доволь­ствуются обороной нашей республики от вражеского нападения и горделиво заявляют, что они могут поми­риться лишь на красной советской Варшаве. В самой ка­тегорической форме я должен заявить, что без напря­жения всех сил в тылу и на фронте мы не сможем выйти победителями. В тылу наших войск появился новый со­юзник Польши — Врангель, который грозит взорвать с тыла плоды наших побед над поляками. Смешно поэто­му говорить о марше на Варшаву». Это из статей, напе­чатанных в июне и в июле 1920 года в «Правде» и в харь­ковской газете «Сталинский коммунист».

Это было предупреждение Сталина Тухачевскому, Путне, Каменеву, Корку, Мархлевскому, Смилге и Троц­кому в том числе, указывавшему в те же дни июля 1920 года в директиве, читаю отрывок из директивы Троц­кого: «Необходимо принять меры к тому, чтобы все­сторонне обеспечить наше быстрое и энергичное про­движение вперед, на плечах отступающих польских бе­логвардейских войск». Плохие советники по истории у Владимира Владимировича Путина.

Советские войска потерпели поражение. Мы это зна­ем. В плен попало от 120 до 150 тысяч красноармейцев.

И тут после Рижского мира 1921 года начинается ис­тория, в которой, помимо трагедии советских военно­пленных в польском плену, начинается трагедия окку­пированных Польшей западных областей Украины и Бе­лоруссии, напрямую связанная в будущем с катынской трагедией.

Путин в катынской речи 7 апреля приравнял поль­скую катынскую драму к Соловкам, к насильственной коллективизации, к магаданским рвам— словом, ко всем преступлениям сталинского режима, это его слова. Но такой примитивный взгляд на историю недопустим для крупного политика.

Катынская драма начинается с того, что земли Запад­ной Украины и Западной Белоруссии были отданы поль­ским государством победителям в войне 1919—1921 го­дов как колонии второй республики. Западные белору­сы и украинцы, попав под власть Польши, развернули в первые годы оккупации 1921—1925 годов настоя­щую партизанскую войну с колонизаторами. По поль­ским архивным данным, на оккупированных землях лишь в 1922 году произошло в разных местах 878 вос­станий против панского засилья.

Осадники, то есть польские военные, получившие после победы над Россией в 1920 году во владение зем­ли сходных крессов (так назывались западные области), должны были ополячить и окатоличить новые колонии великой Польши. Они с помощью карательных частей, прокуратуры, жандармерии и лагерно-тюремных струк­тур рьяно взялись за это дело. С их помощью с 1921-го по 1936 год католики и униаты отобрали у православных общин 228 храмов, семь монастырей, 133 православные церкви были закрыты, немало церквей было взорвано!

Александр Солженицын, не самый большой сторон­ник советской власти, в 1973 году в статье «Раскаяние и самоограничение» так писал об этом антиправославном варварстве оккупантов: «На украинских и белорусских землях, захваченных по договору 1921 года, велась не­уклонная полонизация, по-польски звучали даже право­славные церковные проповеди и преподавание Закона

Божьего. И в пресловутом 1937-м в Польше рушили пра­вославные церкви, более ста, среди них и Варшавский Собор, арестовывали священников и прихожан».

В 1919 году в Западной Белоруссии было 400 нацио­нальных школ, в 1921 году осталось только 37. Кресть­янство сразу же было задавлено непосильными налога­ми, ему запрещалось ловить рыбу в родных водоемах, заготавливать лес в родных местах. А чтобы местное простонародье не восставало, в 1932 году в каратель­ный кодекс специально была введена статья, звучавшая так: кто стремится лишить польское государство незави­симости (а эта идея все время жила и на Западной Ук­раине, и в Западной Белоруссии) или оторвать часть его территории, подлежит наказанию тюрьмой не менее де­сяти лет или вечной тюрьмой, или смертью; кто насиль­но стремится изменить государственный строй Польши, подлежит наказанию — не менее десяти лет или вечной тюрьмой.

Вот такие изменения пришлось в Уголовный кодекс второй республики — государство Пилсудского — вво­дить. Конечно же, насильственная колонизация вызы­вала отпор коренного населения. В ответ польские хо­зяева требовали виселицы, крови. Газета «Речь Поспо-лита» в 1925 году писала, цитирую: «Если в продолжении нескольких лет не будет перемены, то мы будем иметь там, на восточных крессах, всеобщее вооруженное вос­стание. Если не утопим его в крови, оно оторвет от нас несколько провинций. Теперь же нужно выловить все банды, нужно проследить, где им помогает местное на­селение, и со всем этим гультайнитством расправиться коротко и без пардону. На восстание есть виселица — и больше ничего. На все тамошнее белорусское насе­ление сверху донизу должен упасть ужас, от которо­го в его жилах застынет кровь». Цитата заканчивается. Это официальная польская газета, одна из крупнейших, «Речь Посполита».

Недобросовестные историки сейчас забывают, что за 20 лет политической и партизанской борьбы, забас­товок, демонстраций, больших и малых бунтов, стычек с полицией, карательных экспедиций в сходных крес­сах, причем с применением армии (целые кавалерий­ские дивизии туда были направлены) были убиты сотни белорусов, украинцев и евреев, боровшихся за свои со­циальные и национальные права. Тысячи были заключе­ны в Березово-Картузовский концентрационный лагерь, особенно много среди них было коммунистов и руково­дителей крестьянского движения «Громада».

Украинских националистов заключали в свой ла­герь, это лагерь «Билля Подлясна» на Западной Украине. Военные полевые суды работали, не переставая, демон­страции расстреливались в городе Лиде, в городе Грод­но очень легко и просто. Погромы непокорных дере­вень тоже были в те времена обычным делом, особен­но в Белоруссии.

Вот почему население сходных крессов с радостью приветствовало освободительный для них поход Крас­ной Армии 17 сентября 1939 года. И в сегодняшней Бело­руссии, между прочим, до сих пор сильно общественное мнение, требующее, чтобы 17 сентября — день воссоеди­нения расчлененного в 1921 году белорусского народа — стал государственным праздником республики.

Ненависть белорусов к польским осадникам, буду­щим жертвам Катыни, в сентябре 1939 года была такова, что как только рухнула польская колониально-полицей­ская система в западных крессах, наступило неотврати­мое возмездие. Вот один из примеров.

22 и 23 сентября местное население местечка Ски-даля расправилось с бывшими легионерами-осадника-ми, были застрелены, растерзаны и забиты в результате этой самосудной расправы 42 человека. Значит, было за что, если кроткие белорусы не выдержали.

Вот что пишет современный белорусский историк Леонид Криштопович в исследовании «Великий под­виг народа» (Минск, 2005): «Западная Белоруссия была не польской, а оккупированной Польшей землей, и рас­стреляны были не польские офицеры, а оккупанты, пред­ставляющие карательные и репрессивные органы Поль­ши на оккупированной белорусской земле». И дальше, переходя к еврейской теме, Криштопович пишет: «Как справедливо отмечает польский историк Кшиштов Теп­лиц, сегодня о польских полицейских говорят, что мно­гие из них были злодейски убиты в Катыни, но не гово­рят, что те, кто туда не попал, помогали гитлеровцам в окончательном решении еврейского вопроса»— это цитата из Кшиштова Теплица, напечатанная в «Новой Польше», по-моему, в 2002 году, в № 4.

На Западной Украине была очень похожая ситуа­ция. 20 сентября 1939 года начальник политуправления РКК Мехлис в донесении писал Сталину: «Польские офи­церы, потеряв армию, стараются сдаться нам по двум мотивам: они опасаются попасть в плен к немцам, во-первых, и, во-вторых, как огня боятся украинских кре­стьян и населения, которое активизируется с приходом Красной Армии и расправляется с польскими офицера­ми. Дошло до того, что польские офицеры просили уве­личить часть охраняющих их как пленных бойцов, что­бы избежать возможной расправы с ними населения».

Из воспоминаний адъютанта генерала Андерса Кли-мантовского следует, что генерал Андерс, пробираясь через Западную Украину, был ранен в результате напа­дения западноукраинских крестьян. Лечился во Львове, в госпитале, а потом был отправлен в Россию. Климан-товский пишет: «Местное украинское население отно­силось к нам весьма враждебно, его приходилось избе­гать. Только присутствию Красной Армии мы обязаны тем, что в это время не дошло до крупных погромов или массовой резни поляков».

25 сентября 1939 года рядовых солдат-поляков осво­бодили, офицеров взяли под стражу. Всего в плен было взято около двухсот тысяч офицеров (цифры разные, трудно о них судить, больше всего я встречал именно эту цифру), из которых потом 70 тысяч вошло в армию Ан-дерса, а более ста тысяч — в армию полковника Берлин-га. Но из этих вот двухсот тысяч четыре тысячи, два про­цента, были действительно отобраны и расстреляны. На­верное, с этим надо согласиться. Но слово «геноцид», на чем настаивают поляки, предполагает уничтожение лю­дей по национальному признаку, а в Катыни были при­говорены к расстрелу не поэты и ученые, не знаменитые артисты, а в соответствии с советскими законами поль­ские военные преступники, причастные к уничтожению пленных советских красноармейцев, карательной коло­низации коренного населения западных крессов, к уча­стию в жандармских и полицейских операциях, к дея­тельности военно-полевых судов и концлагерей.

Другое дело, что они все это вершили по законам польского буржуазно-фашистского государства, а суди­ли их по законам государства советского. Насколько это допустимо, пусть в этом разбираются юристы.

И еще несколько слов. Да, я всегда, всегда, Юрий Ни­колаевич, говорил о возможности подделки документов, да, документы действительно всегда можно подделать, особенно в наше время, с нашей техникой. Но невозмож­но переделать причинно-следственную канву происшед­шего. Вот почему польские офицеры были расстреляны немецкими пистолетами и немецкие пули остались в их головах? Это факт, который не смогла скрыть или извра­тить даже германская сторона во время раскопок 1943 года. Но для чего наши энкавэдэшники, если это они рас­стреливали, в марте 1940 года всадили в польские затыл­ки именно немецкие пули? Ответ у русофобов один — чтобы свалить это преступление на немцев. Но для этого наши тупые палачи должны были за 13 месяцев до нача­ла войны предвидеть, что на первом этапе мы будем тер­петь жестокое поражение, сдадим Смоленск, немцы ок­купируют район Катыни и будут там долго хозяйничать. И появится прекрасная возможность списать расстрел на немцев, но для этого их надо будет разгромить снача­ла под Москвой, а потом под Сталинградом, потом вер­нуться в Смоленск и, торжествуя, что наш гениальный план удался, вскрыть могилы и объявить на весь мир, что в затылках у поляков немецкие пули. Но это же аб­сурдная ситуация, которую представить себе невозмож­но. И для того, чтобы ее защитить, защитники геббель-совской версии позже придумали аргумент, что, мол, пе­ред войной мы закупили специально для НКВД партию немецких вальтеров, потому что, как пишет «Новая Поль­ша», наши револьверы не выдерживали и выходили из строя во время репрессий НКВД.

Но есть одна мелочь: руки у расстрелянных были связаны бумажной бечевкой, которая производилась только в Германии. Что, наши тупые палачи закупили у немцев заодно и бумажную бечевку, чтобы замести сле­ды? Между прочим, у нас были пеньковые шпагаты, и они были много крепче.

В сентябре 2009 года Бюро национальной безопас­ности Польши издало любопытный труд под названием «Историческая пропаганда России в 2004—2005 годах». В предисловии к английскому и русскому изданию гла­ва Бюро национальной безопасности Александр Щегло пишет, что настоящий доклад будет способствовать раз­витию дискуссий о будущем взаимоотношении Запада с Российской Федерацией.

Как они хотели развивать дискуссию, не знаю, по­тому что все мифы о пакте Молотова — Риббентропа, о варшавском восстании, о Катыни и о благородстве сол­дат и офицеров Армии Крайовой там повторены в абсо­лютно нетленном виде. И при первом же чтении докумен­та, сочиненного в недрах БНБ, в глаза бросается измыш­ление о том, что историк Наталья Нарочницкая, цитирую: «...была депутатом Думы от шовинистической Либераль­но-демократической партии России Владимира Жири­новского». По-моему, она никогда в ней не была.

Это вроде мелочи, но таком уровне — это же прави­тельство. Бюро национальной безопасности...

И еще, цитирую: «Каждый второй неофашист в мире проживает на территории России». Каждый второй нео­фашист. Как они подсчитали, этого я не знаю, но это — официальная фраза.

И третье, касающееся В. Илюхина: «А депутат Гос­думы Илюхин, — представитель военно-промышленно­го комплекса, вас там называют, — прославился своими антисемитскими взглядами». Цитирую буквально.

Александр Щегло, который писал этот документ (во всяком случае, эта большая брошюра в почти 50—60 страниц, переведенная на английский и русский язык, за его подписью), погиб в авиакатастрофе под Смолен­ском. Да простит Господь его грехи вольные и неволь­ные... Но, пока мы будем лгать друг другу, катынский трупный яд будет отравлять и русские, и польские души, а отравителей находится очень много.

Ив заключение. В «Коммерсанте» от 12 апреля чи­таю: «В этом проклятом русском лесу сгорел русский са­молет с поляками, летевшими почтить память других поляков, расстрелянных русскими в этом лесу 70 лет на­зад». Это написал журналист, к сожалению, с русской фа­милией, входящий в так называемый президентский пул журналистского сообщества. Пока о наших русско-поль­ских отношениях будут писать такие журналисты, мира между Россией и Польшей не будет, отечественные кле­ветники подлее и, может быть, гораздо опаснее зару­бежных фальсификаторов.

Плотников А. /О.:

Очень хорошо, что наш сегодняшний «круглый стол» начался с таких, в общем-то, больше морально-нравст­венных, чем собственно «правовых» выступлений, по­скольку Катынь, безусловно, несет огромный нравст­венный антизаряд для нас. И прежде чем я перейду к конкретным фактам, я бы хотел обратить внимание на следующее.

Последнее время мне приходится много выступать в молодежной аудитории. Известно, в каких условиях росла наша молодежь после 1991 года. Так вот эта мо­лодежная аудитория через раз задавала один и тот же вопрос: до каких же пор мы будем пребывать в состоя­нии постоянной вины? Почему мы все время унижаем­ся, извиняемся и оправдываемся? И среди этих вопро­сов очень часто возникал вопрос по Катыни. Молодежь, как известно, не обманешь: она может не знать каких-то фактов, но неправду и несправедливость она чувствует значительно острее, чем кто-либо.

И еще один нравственный аспект, который, как мне кажется, очень хорошо ложится в ход нашей дискуссии. На Катыни, точнее, на взваливании всей незаслуженной вины на нас национальную идею не построишь, ту самую национальную идею, к которой мы все так стремимся.

Теперь по фактам. Существует огромное количество исследований и публикаций, вышедших в нашей стра­не за последние 18 лет. Эти публикации выявили мас­су новых фактов, которые для любого здравомысляще­го человека, не говоря уже о профессиональном юри-₍ сте, свидетельствуют о том, что, как минимум, можно ставить большой знак вопроса под утверждением о том, что поляков расстрелял злой НКВД. Я бы вопрос конкре­тизировал и поставил так: эти факты абсолютно, стопро­центно свидетельствуют о том, что так называемое Ка-тынское дело нужно, как минимум, снова открывать и закрывать за недоказанностью или, точнее, по наличию явных доказательств, что виновны здесь не мы, не Со­ветский Союз.

Я не буду останавливаться на тех старых, давно из­вестных аргументах и фактах, о которых здесь говори­ли и о которых, в том числе, упомянул Станислав Юрье­вич. Веревки, немецкие патроны, гильзы немецкой фир­мы «Густав Геншофф и компания» — сокращенно «ГЕКО / бЕСО» — калибра 7,65 и 6,35 мм, которые не могли быть априори использованы НКВД, потому что на вооруже­нии НКВД стояли наганы (калибр 7,62), и только у офи­церского состава — ТТ. А от выстрела из мощного пис­толета ТТ в голову не только не останется головы, но и полчасти тела может не остаться.

Это прямые вещественные доказательства нашей не­причастности к расстрелу польских офицеров в Катыни.

Я бы хотел обратить внимание на другие не менее убедительные свидетельства и факты, которые не хуже, а, может быть, даже лучше, нагляднее оттеняют и пока­зывают то абсурдное, безобразное положение, в кото­рое мы умудрились себя загнать по катынскому вопро­су. Других определений у меня здесь нет.

Прежде всего, это документы. На чем строится об­винение нас со стороны польско-немецких, точнее, польско-геббельсовских историков? Прежде всего, на том, что у нас существуют точные списки, документиро­ванные тем самым злым НКВД,— поэтапная отправка польских военнопленных на станцию Гнездово под Смо­ленском в распоряжение Смоленского УНКВД. И все. И только на этом основании делается вывод, что их тут же около станции расстреляли.

Это полный нонсенс, об этом уже сегодня говори­ли, и это свидетельствует только о том, что их отправля­ли туда специально. А специально их отправляли в три лагеря особого назначения, которые входили в систе­му Вяземлага, и поляки там успешно работали на строи­тельстве автомобильной дороги. Доказано огромным количеством свидетельств.

Сложилась парадоксальная ситуация: все, что связа­но с польской пропагандой, — это, прежде всего, пол­ное игнорирование тех свидетельств, которые проти­воречат или отвергают «польскую версию» катынского расстрела.

Если это свидетели, которые утверждают, что место было открытое, людное, где расстрелять несколько ты­сяч человек незаметно невозможно, — значит, это аген­ты НКВД.

Так вот, существует немало свидетельств местных жителей о том, что поляков видели и во второй полови­не 1940 года, и в 1941 году. Они преспокойно ходили ко­лоннами и строили эту самую дорогу.

Есть и еще один факт, который появился совсем не­давно, для меня, по крайней мере. Это информация о том, что в районе Красного Бора (курортный пригород­ный поселок Смоленска) немцами строился еще один бункер, я не знаю, точно для кого — для Гитлера или для высшего командования, под условным название «Бэрен-халле», что можно перевести как «Медвежья пещера» или «Медвежья берлога». И что там, на строительстве этого бункера, которое завершилось, обращаю внима­ние, только в первой половине 1942 года, работали во­еннопленные, наши военнопленные (в том числе из пе­чально известного Смоленского лагеря № 126), которые потом были также убиты в Катынском лесу.

Работали там и польские военнопленные, а охра­ну осуществляли, кроме немцев, финские специаль­ные части. И вот после того, как в 1942 году строитель­ство было завершено, естественно, что всех, кто строил этот секретный объект, расстреляли по старой немец­кой традиции и захоронили в том же самом Катынском лесу, который находится примерно в двух с половиной (по другим сведениям — в четырех) километрах от это­го бункера. Причем, как отмечается, для местных жите­лей бункер никогда не был тайной, о нем все знали. Но почему-то на него в послевоенное время было наложе­но табу (в отличие, например, от аналогичного бункера под Винницей). Я вот уже семь лет активно занимаюсь Катынским делом и ни разу, кроме смутных упоминаний о каком-то «немецком объекте», ничего конкретного не читал. Сейчас, повторюсь, у нас появился еще один но­вый материал.

Я думаю, что поиск, в том числе и в финских архи­вах, где все, как известно, сохранилось, может нам дать очень хорошие дополнительные аргументы, но опять-таки сразу хотел бы сказать, аргументы для тех, кто мо­жет и хочет слушать.

К сожалению, в Катынском деле мы сталкиваемся с поразительной ситуацией. Все, что связано с попыткой, подчеркиваю, только попыткой ставить под сомнение «польскую версию», подвергается не просто злобной об­струкции, а шельмованию. Все те, кто так или иначе пы­тается сказать: посмотрите, а здесь же вот есть такие ар­гументы, а здесь есть явное противоречие, — сразу же попадают в категорию «агентов НКВД», сталинских «фа­шистских недобитков» и тому подобное. Станислав Юрь­евич в своем выступлении этот момент очень четко от­метил и конкретизировал.

Так вот, если все-таки быть в аудитории, которая склонна слушать и воспринимать факты и аргументы, то существующие на сегодняшний день факты по так назы­ваемому Катынскому делу для любого, даже начинаю­щего юриста являются теми «аргументами и фактами», на основании которых выносить вердикт о виновности СССР просто невозможно. Эти аргументы свидетельст­вуют совершенно об обратном.

Я бы хотел обратить внимание еще на один факт, об это уже говорилось, — это открытость места. Недав­но я обнаружил некоторые новые документы, которые однозначно свидетельствуют о том, что «урочище Ко­зьи Горы», или Катынский лес, которое расположено примерно в 18—20 километрах на запад от Смоленска, было место открытое, которое традиционно использо­валось жителями Смоленска как место гуляний, по-на­шему, проведения пикников, шашлыков и так далее. Там же (на берегу Днепра) находилась дача НКВД, которую немцы сожгли при отступлении в 1943 году (еще один вопрос, заслуживающий выяснения).

Далее. В этом районе находились пионерские лаге­ря, которые существовали до июля 1941 года, вплоть до захвата Смоленска немцами. Никто не отменяет справки, выданной в 1944 году местными властями Смоленска о том, что там, в этом районе находился, в частности, лагерь «Промстрахкассы»— местной смоленской организации. Пионерские лагеря в районе «массового расстрела» — еще один неопровержимый аргумент в нашу пользу.

Еще одно свидетельство об открытости местности. Совсем недавно в руки мне попал путеводитель по Смо­ленской области 1933 года издания. Так вот там написано: место посещаемое, туристическое, место прогулок город­ского населения, проходят две железнодорожные линии, оживленное шоссе Смоленск — Витебск, по которому во­зят туристов на автобусах. И что самое интересное — не­далеко от дачи НКВД, на берегу Днепра, была пристань, на которую приходили пассажирские пароходы из Смо­ленска. На этих пароходах тоже возили туристов.

Так вот, как вы считаете, можно в таком месте, которое никогда не закрывалось вплоть до середины 1941 года, незаметно расстрелять даже четыре тысячи человек, не говоря уже о десяти тысячах? При том, что в Козьих Го­рах, по всем свидетельствам, проходили многочислен­ные «дорожки и тропинки», находилась дача НКВД, а само место было открытое и использовалось в качестве места отдыха горожан.

Думаю, что для любого нормального, здравомысля­щего человека это однозначно свидетельство того, что такого (массового расстрела) здесь быть не могло пото­му, что не могло быть по определению, в принципе.

И еще один момент, на который я хотел бы обра­тить внимание. Я специально заказал в Ленинской биб­лиотеке ксерокс «Правды» от 3 марта 1952 года. Это вто­рой раз, когда в газете было опубликовано сообщение известной комиссии, которую условно называют комис­сией Бурденко (первый раз сообщение было опублико­вано в 1944 году). Называется она так: «Сообщение спе­циальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захват­чиками в Катынском лесу военнопленных польских офи­церов». Обращаю внимание на название.

Так вот, в этом Сообщении содержится все то, что для меня является главной причиной и смыслом той ожесточенной, злобной травли и шельмования, кото­рой подвергалась и подвергается работа комиссии Бур­денко. И я понимаю, почему именно это сообщение, как кость в горле, сидит у тех, кто отстаивает «польско-геб-бельсовскую» версию Катыни и пытается доказать не­доказуемое. Это абсолютно грамотный, профессиональ­ный и аргументированный документ.

Если мы посмотрим состав участников, состав суд­медэкспертов, тех, кто его подписал, и вообще уясним весь смысл этого сообщения, становится ясным, что это сообщение неопровержимо с профессиональной точки зрения. Его можно опровергнуть только истерическими воплями о том, что злой НКВД или чуть ли не сам Сталин стрелял в затылки доблестным польским офицерам. Пото­му что если читать внимательно это сообщение, ничего, кроме как признать его, не остается. Именно по этой при­чине это сообщение фальсифицируется с такой яростью.

Более того, я хотел бы обратить внимание, что в Со­общении есть специальный акт судмедэкспертизы, под­писанный нашими ведущими учеными, включая тогдаш­него главу Научно-исследовательского института су­дебной медицины профессора Прозоровского. Так вот, здесь доподлинно описывается вскрытие 925 тел, кото­рые были обследованы комиссией.

Факты состоят в том, что это были трупы, которые уже немцами обыскивались (карманы были разрезаны и выворочены). И при всем при том нашей комиссии уда­лось на этих трупах обнаружить достаточное количест­во документов, прямо свидетельствующих о том, что эти люди были живы и во второй половине 1940 года, и в первой половине 1941-го. Именно это обстоятельство и вызывает такую ярость наших оппонентов и злобное (другое слово подобрать трудно) неприятие Сообщения в целом, — оно абсолютно документировано и фактиче­ски говорит о том, что есть, что было на самом деле.

Более того, я хотел бы дополнительно подчеркнуть следующее. Эти 925 тел были извлечены из так называе­мой восьмой могилы, той восьмой могилы, которая нем­цами не была польской комиссии (комиссии Польского Красного Креста) дана для обследования. Из нее извлек­ли то ли 10, то ли 45 тел — и все. На этом немцы сказа­ли: «У нас жаркий период, мы боимся эпидемии, мы все закапываем».

Так вот, смысл в том, что эти 925 тел, которые поля­кам показаны не были, были, повторим, так же обыска­ны немцами, но обысканы, вероятно, в спешке, или, воз­можно, немцы посчитали, что достаточно с поляков и того, что они им показали. И вот это свидетельство на­шей комиссии, пожалуй, главный гвоздь, который «за­гоняется в крышку» насквозь лживой, выдуманной и не выдерживающей никакой мало-мальски профессио­нальной проверки катынской истории.

Я хотел бы поддержать всех, кто здесь уже выступал и, наверное, будет выступать, прежде всего, в том, что Катынь — это величайший миф XX века, который мы, по своему неразумению, умудрились сделать вселенским мифом. И умудрились превратить его в инструмент по­стоянного «битья нас по голове» и обвинения в том, чего мы не совершали.

И последнее, на чем я хотел бы завершить свое вы­ступление. Мы должны признать еще один факт: сущест­вуют государства и государства, нации и нации. В мире есть нации, которые умеют быть благодарными, а есть нации, которые ими быть не умеют.

Следует констатировать, что в истории с Катынью мы имеем именно такой случай. Немцы, которые были нашими главными противниками в войне и которые, я убежден, расстреляли польских офицеров, оказались нацией благодарной, а вот поляки — нет.

Все это хорошо подтверждается историей, которую, как известно, не обманешь. Но это уже отдельная тема.

Илюхин В.И.:

Владислав Николаевич, вам слово. Замечу, что про­блемой Каты ни Владислав Николаевич занимается дав­но, пишет об этом много. Совсем недавно в «Нашем со­временнике» еще вышла статья.

Швед В. Н., политолог:

Уважаемые коллеги, прежде всего, хочу дополнить выступление Алексея Юрьевича. Известно, что катын-ские захоронения начинались в 500 метрах от госдачи НКВД. Жители деревни на другой стороне Днепра вес­ной 1940 года якобы слышали крики и выстрелы. Это было недопустимо по инструкции НКВД.

Помимо этого, известно, что вопросам безопасно­сти и здоровья членов Политбюро в СССР уделялось особое внимание. В то же время, по утверждению сви­детеля Петра Климова, бывшего сотрудника Смоленско­го УНКВД, давшего показания Главной военной проку­ратуре, через полтора месяца после расстрела четырех тысяч пленных польских офицеров, в июне 1940 года на госдаче в Козьих Горах (Катынь) ловили рыбу члены По­литбюро Ворошилов и Каганович. А в пятистах метрах от дачи, где они отдыхали, находилось захоронение не­скольких тысяч людей — без гробов, присыпанных не­большим слоем земли. Любой медицинский работник скажет, что это бактериологическая бомба, не говоря уже о непереносимом трупном запахе.. Что же получает­ся, Ворошилов с Кагановичем в июне 1940 года в проти­вогазах там ходили? В таком случае напрашивается во­прос, мог ли быть массовый расстрел поляков в Козьих Горах весной 1940 г.? Вот такое дополнение.

Основное выступление я хочу посвятить пробле­ме достоверности кремлевских катынских документов, считающихся базовым свидетельством вины довоенно­го советского руководства за расстрел польских воен­нопленных.

Сегодня в основном речь идет о Польше, о наших польских «друзьях» в кавычках. Должен сказать, что та­ких «друзей» немало и в самой России. Из российской истории известно, что самые большие проблемы наше­му Отечеству создают так называемые «патриоты». Вы знаете, что поляки отстаивают ту позицию по Катынско-му делу, которую занимает официальная Россия. Главная военная прокуратура официально подтверждает вину довоенного сталинского руководства, а основным до­казательством этой вины считаются кремлевские доку­менты, найденные в «закрытом пакете № 1» из бывшего архива Политбюро ЦК КПСС.

Я не буду распространяться на тему профессиональ­ного уровня военных прокуроров, занимавшихся Катын-ским уголовным делом № 159. Приведу лишь один факт. Бывший председатель КГБ Александр Шелепин в декаб­ре 1992 года рассказал во время допроса-беседы сле­дователю Главной военной прокуратуры Яблокову не­вероятную историю о том, как он получал вот эту вы­писку (показывает) из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 года. О нарушениях в оформ­лении этой выписки я также не буду говорить. Это под­робно описано в «Открытом письме директору Государ­ственного архива РФ Мироненко», опубликованном в третьем номере журнала «Наш современник».

Скажу лишь, что выписка от 5 марта 1940 года, на­правленная Шелвпину в феврале 1959 года, вообще не может считаться документом. На ней присутствуют дата—27 февраля 1959 г. и печать ЦК КПСС. Но в мар­те 1940 г. был ЦКВКП(б), а не ЦК КПСС. Известно, что в СССР в архивные документы строжайшим образом было запрещено вносить любые дополнения или изменения. Вся дополнительная информация о направляемом ар­хивном документе излагалась только в сопроводитель­ной записке. Объяснить, что означает этот бюрократи­ческий гибрид образца 1940—1959 годов, получивший­ся из выписки 1940 года, пока никто не может.

Но вернемся к Шелепину. На допросе он заявил сле­дователю Яблокову, что не помнит, кто из Секретариата КГБ принес выписку из протокола заседания Политбю­ро. Это явная ложь. Выписка хранилась в «закрытом па­кете» «Особой папки» ЦК КПСС, и доступ к ней осуществ­лялся только с разрешения Первого секретаря ЦК КПСС. В то время это был Хрущев. О степени секретности до­кументов из «закрытого пакета» свидетельствует такой факт. Секретарь, член Политбюро ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев, являясь ближайшим соратником Горбачева, не мог в Общем отделе ЦК получить инфор­мацию о наличии катынских документов. Эта система секретности сохранялась еще со сталинских времен. Поэтому для получения выписки из «закрытого пакета» Шелепину необходимо было позвонить Никите Сергее­вичу и попросить о том, чтобы тот дал разрешение на направление ему этой выписки. Как правило, документ привозили спецкурьеры ЦК КПСС.

С одним из них, Галкиным, роспись которого есть на «закрытом пакете», я беседовал несколько раз. Галкин рассказал о порядке доставки документа из «закрыто­го пакета». Спецкурьер ЦК КПСС (такими в 1970—1980-е годы являлись Галкин и Фадин) привозил законвертиро-ванный документ адресату. Тот вскрывал конверт, про­читывал документ, расписывался, конвертировал, отда­вал обратно, и спецкурьер его увозил. Мог ли Шелепин не помнить эту процедуру? Нет сомнений, что помнил. Но Шелепин решил проверить военного прокурора Яб-локова на предмет знания системы партийного делопро­изводства. Оказывается, тот ее не знал. Поэтому Шеле­пин позволил себе на допросе пофантазировать. После этого ссылаться на показания Шелепина как объектив­ные весьма проблематично.

Кстати, другая выписка из протокола заседания По­литбюро ЦКВКП(б) от 5 марта 1940 года, адресованная Берии, также не может считаться официальным доку­ментом. На ней нет ни печати, ни подписи, ни даже фак­симиле. Это просто информационная копия. Известно, что даже банальный приказ о вынесении благодарно­сти работнику заверяется отделом кадров. Мы сегодня находимся в Госдуме, Виктор Иванович вам подтвердит, что любой думский документ, если он оформлен не в со­ответствии с инструкцией, считается недействительным. Однако наши уважаемые прокуроры говорят: «Кремлев­ские документы достоверны».

Что же касается главного катынского документа — записки Берии Сталину с предложением расстрелять пленных поляков, то нарушения при ее оформлении и регистрации позволяют считать эту записку подложной. Дело в том, что Сергей Стрыгин установил официальную дату регистрации записки в секретариате НКВД—29 фев­раля 1940 года. А на записке стоит март 1940 года, без конкретной даты. Получается, что согласно официаль­ной регистрации в НКВД Сталину была направлена за­писка от 29 февраля 1940 года, а фактически он получил записку от «_» марта 1940 года, которую из НКВД фор­мально не отправляли. Представьте себе, что у вас пас­порт, датированный мартом, а в УВД, где его выдавали.

записано, что выдали в феврале. Естественно, паспорт признают недействительным. Такой же следует считать и записку Берии.

Эту каверзную ситуацию сторонники официальной версии объясняют необходимостью предварительной регистрации записки Берии, дабы соблюсти требова­ния регламента представления документов на Политбю­ро ЦКВКП(б). Однако порядок подготовки и проведе­ния Политбюро при Сталине отличался от порядка при Брежневе, когда надо было соблюдать сроки представ­ления документов. При Сталине сроки представления материалов на Политбюро не регламентировались. За­писка Берии могла быть зарегистрирована и отправле­на в Кремль даже 5 марта 1940 года. Главное, чтобы она была на столе у Сталина вечером к моменту рассмотре­ния вопроса.

Сами заседания Политбюро ЦК ВКП(б) проходили в перманентном режиме, то есть они фактически не на­чинались, но и не кончались. Конкретные дни и время проведения Политбюро не были определены. Вопрос государственной важности мог быть рассмотрен у Ста­лина в любой момент с участием членов Политбюро, ко­торые имели отношение к рассматриваемой теме. За­тем Сталин с учетом степени важности рассмотренных вопросов определял, какие из них оформить решением Политбюро, какие — ЦК ВКП(б) и СНК СССР и т. д.

К сожалению, военные следователи не разобрались в системе подготовки и проведения Политбюро при Ста­лине. В итоге — абсолютно некритическое отношение к записке Берии как важнейшему документу, на котором выстроена официальная версия. В этой связи сообщу, что в настоящий момент официальной экспертизой уста­новлено, что первые три страницы записки и четвертая отпечатаны на разных машинках. Но, полагаю, об этом расскажет Сергей Стрыгин как инициатор этой эксперти­зы. От себя добавлю, что попытки сторонников офици­альной версии объяснить факт перепечатывания первых трех или четвертой страницы записки несостоятельны.

В первом случае утверждается, что три страницы перепечатывались, чтобы в записку включить послед­ние данные о польских военнопленных в лагерях НКВД. Однако для этого проще было бы перепечатать всю за­писку целиком, так как на оставшейся четвертой стра­нице находится всего лишь 5 строк из 89, составляющих записку.

Во втором случае ссылаются на то, что четвертую страницу записки перепечатывали в связи с введени­ем в состав «тройки» Леонида Баштакова, назначенно­го 5 марта 1940 г. начальником первого спецотдела цен­трального аппарата НКВД. Заметим, что Баштаков до этого несколько месяцев исполнял обязанности началь­ника этого отдела и другую кандидатуру по чисто дело­вым и организационным моментам включать в «трой­ку» было нецелесообразно. Фамилия Баштакова должна была изначально быть в записке, и по этой причине чет­вертую страницу не надо было перепечатывать.

Не вызывает сомнений, что, как было принято в партийных органах, основные моменты записки Берия предварительно согласовал со Сталиным, тем более что только он мог быть инициатором подготовки записки по вопросу пленных поляков на Политбюро. Другое дело, каков был в действительности текст записки.

Но все же допустим, что перепечатали только чет­вертую страницу записки. Тогда как объяснить наличие на первых трех страницах записки, зарегистрирован­ной 29 февраля, мартовских данных о польских воен­нопленных? Получается, что и первые страницы также перепечатывали. Для документов такого уровня частич­ная перепечатка недопустима. Одним словом, сторон­ники официальной версии запутались и путают других. Ясно одно, с запиской Берии надо разбираться экспер­там. В ней и других ошибок достаточно.

Тем не менее сегодня сторонники официальной версии с экранов телевизора потрясают кремлевски­ми документами как истиной в последней инстанции. В этой связи следует рассказать о лжи, которая окру­жает эти документы. Официально считается, что «за­крытый пакет № 1» с этими документами был обнару­жен специальной комиссией в Архиве Президента РФ. Но наш уважаемый депутат Макаров рассказал, что, ко­гда в Конституционном Суде дело КПСС пошло плохо, они пришли к Ельцину и сказали: «Борис Николаевич, а у нас там просто фигово».

В ответ Борис Николаевич открыл сейф и достал шесть папок. Одна из них была по Катыни. Вот так ка-тынские документы появились на свет в сентябре 1992 года. Однако какая разница, кто «нашел» эти докумен­ты — Макаров или комиссия?

Разница в том, что лгут тогда, когда что-то скрывают. А скрывают то, что в мае 1992 года Ельцин, имея катын-ские документы в сейфе, не отдал их президенту Поль­ши Леху Валенсе, приехавшему в Москву. Валенса ведь поднимал вопрос о Катыни. А в сентябре того же года Ельцин вдруг дал команду немедленно передать доку­менты Валенсе. Вопрос, почему катынские документы не отдали в мае, так и остается открытым.

Сегодня хочу дополнить сведения, полученные исто­риком Александром Колесником от бывшего члена ста­линского Политбюро Лазаря Кагановича, утверждавшего, что НКВД в 1940 году расстрелял 3196 пленных польских офицеров и чиновников, виновных в военных и уголов­ных преступлениях. 15 февраля этого года я позвонил Филиппу Денисовичу Бобкову, который в тот момент на­ходился в госпитале. Вы знаете, этот человек до сих пор владеет огромной информацией. Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я рассказал, что готовлю статью во второй номер «Нашего современника», в которой хочу еще раз поднять вопрос о Катыни. Рассказал, что у нас появились сведения о том, что НКВД расстрелял 3196 поляков. Боб­ков ответил, что в КГБ об этом знали. Вечером я подумал, а если Бобков не понял меня и ошибся?

На следующий день я вновь позвонил Филиппу Де­нисовичу, и он подтвердил вчерашний разговор о том, что в КГБ было известно о расстреле НКВД трех тысяч поляков. Трудно сказать: подтвердит ли он это публич­но? Но такой разговор был. К сожалению, сегодня есть немало людей, способных сказать веское слово о Каты-ни, но они предпочитают молчать.

Завершая свое выступление, хочу сказать о том, что сегодня следует сосредоточить усилия на том, чтобы до­биться проведения независимой и объективной экспер­тизы кремлевских каты неких документов. По моим све­дениям, министр иностранных дел Лавров направил письмо в администрацию Президента о том, чтобы про­вести экспертизу данных документов. Но я не уверен, что ее не проведут по формальным признакам. Внеш­не кремлевские документы выглядят весьма солидно: бланки, формат, шрифт, печати Общего отдела и т.д. Чего еще надо? Но...

А вот несуразности и ошибки, присутствующие в этих документах, при такой экспертизе могут оказать­ся на втором плане. Этого нельзя допустить. Следует до­биться, чтобы официальная экспертиза дала исчерпы­вающую аргументацию и пояснения по каждой неточ­ности и ошибке, имеющейся в кремлевских катынских документах.

Мухин ЮМ, политолог, писатель:

— Я полагаю, что наша задача — вооружить вас, де­путатов, как можно больше. Давайте так смотреть. Убий­цы польских офицеров установлены — это немцы, уста­новлены они в рамках Устава Нюрнбергского трибунала. По 21-й статье, если комиссия союзников установила факт преступления, трибунал признает это без обсуждений.

Комиссия советская, которая работала в Катыни, признала это преступление. Следовательно, по Уставу Нюрнбергского трибунала, убийцы — немцы. Теперь в рамках Уголовно-процессуального кодекса Главная во­енная прокуратура провела следствие и закончила его тем, что подозреваемым по этому делу является НКВД. Подозреваемым... Потому что она не закончила следст­вие обвинительным заключением.

Прекратили они следствие на том основании, что согласно статье 24-й против умершего уголовное дело прекращается, но это не так, там есть оговорка: не пре­кращается, если требуется реабилитация этого умерше­го. У нас получается так: есть виновный — немцы, есть подозреваемый — НКВД, и нам кого-то нужно реабили­тировать — либо немцев, либо НКВД. Поэтому здесь не подходит вариант закрытия уголовного дела. Дело нуж­но заканчивать обвинительным заключением. Главная военная прокуратура должна подписать обвинительное заключение и передать дело в суд для публичного рас­смотрения.

Мне варианты со всякими комиссиями экспертны­ми не нравятся. Вот будет суд, будет обвинитель, будут адвокаты — тогда, если какие-то документы будут вызы­вать подозрения, и будем назначать экспертные комис­сии. Почему Главная военная прокуратура прикрыла это дело? Потому что оно позорнейшее по своей сути. Что сделала Главная военная прокуратура — чтобы просто существовать 14 лет и написать 183 тома?

Выводы комиссии Бурденко отброшены, об этом уже говорили. Выводы геббельсовской комиссии принима­ются без разговоров. Вот, тыкая, указываешь на явные проколы — то, что немцы перед капитуляцией уничто­жили все доказательства, которые они раскопали в ка-тынском деле, специально уничтожили, убили предсе­дателя комиссии Буца, пытались убить и остальных чле­нов комиссии (скрывались и чехи, и болгарин от этого дела), — это, оказывается, не имеет значения. То, что по комиссии Бурденко все лежит в целости и сохранности, ни один свидетель даже не арестовывался, — не обра­щаем внимания.

Я пишу об этом с 1995 года. Следствие не обращает внимания на те факты, которые сидящие здесь в зале то­варищи выдвигали и показывали, — все игнорируется, принимается на веру только одна версия.

И что в результате получилось? Показания свидете­лей по делу — это: либо люди уже неадекватны, говорят о том, что никак не проверишь следственным экспери­ментом (возьмите те же показания Токарева; то, о чем он говорит, следственным экспериментом не прове­ришь), либо же видно, что людей каким-то образом за­ставляли или убеждали говорить (это, к примеру, Супру-ненко, который говорит, что расстрел был по приговору особого совещания).

Теперь по вещественным доказательствам. Куда ты денешься от гильз и от хлопчатобумажного шпагата? Выдумывается дурацкая версия о том, что якобы это за­купали специально для расстрела ценных поляков.

Особо следует сказать о вещественных доказатель­ствах, найденных при эксгумации. Тут, товарищи, надо по-крупному, если на то пошло, смотреть. Под Харько­вом раскопали кладбище тюремное, на котором рас­стреливали уголовных преступников, плюс во время войны там же хоронили немцев, умерших в тифозном лагере военнопленных. Раскопали под Харьковом 169 черепов, по черепам нашли. Копали экскаватором сами поляки, копали вдоль и поперек. Из них 62 черепа с пу­левыми ранениями, что допустимо, в тюрьме же рас­стреливали.

Под селом Медным в Калининской области раско­пали 243 черепа, постеснялся даже этот ксендз сказать, сколько же из них было с пулевыми отверстиями, по­скольку они все перед ним на столе лежали на фотогра­фиях, 12 штук было, 12 черепов. Смотрите, какие выво­ды делает следствие из этих 169 черепов, — это, оказы­вается, захоронение четырех тысяч с лишним поляков и польских офицеров. А в Медном 243 черепа размножи­лись в шесть тысяч польских полицейских.

А кто сказал, что там вообще поляки? Якобы найде­ны некоторые вещи, но не в могилах найдены, а отдель­но, возле могил ямки были, и там эти вещи (ну не нуж­ные там!) закопаны — золотые монеты, всякие вещи и, главное,— газеты за 1940 год. Там уже подошвы не со­хранились в могилах, а у них газеты читать можно, пони­маете? Вот такие находки.

Казалось бы, где они, эти находки, при деле? Нет, их увезли с собой поляки в Польшу. А что они делали на эксгумации, какой был их процессуальный статус? Они, оказывается, там все раскапывали, находили, теперь вот у них такие вещественные доказательства.

Теперь документальные доказательства. Если выбро­сить из дела весь информационный мусор, в котором разъясняется, что делали следователи 14 лет, то там оста­нутся доказательства, из которых следует, что поляки вес­ной 1940 года прошли через суд особого совещания.

Поскольку особое совещание в тот момент до ок­тября 1941 года не имело право приговаривать к рас­стрелу, это подтверждает, доказывает, что поляки не расстреливались, их приговаривали к трем-пяти годам лишения свободы. Армия Крайова уже начала прово­дить боевые действия. Опасные они стали. Раньше они шатались там по всем базарам в округе, их же до зимы пересчитать не могли, сколько их у нас тут сидит на кот­ловом довольствии. И их осудили, сделали их заключен­ными и отправили на работы.

И как бельмо на глазу появляется в деле неизвестно откуда неизвестно кем найденный пакет № 1 с документа­ми, в котором якобы и находится «вся правда», — поляков расстреляли русские. Уже говорил мой коллега, что пред­ставляют собой эти документы. Слезы душат и капают, по­нимаете, когда смотришь на документ, подписанный Ста­линым в 1959 году Что, Сталин из гроба встал подписать этот документ? Или же письмо Шелепина. Это государст­венный чиновник с комсомольских лет, партийный госу­дарственный чиновник. У них же вырабатывается опре­деленный стиль разговора. И, смотрите, у него в записке написано: «Для советских органов все эти дела не пред­ставляют ни оперативного интереса, ни исторической ценности». Но Советы — это собственное имя, законода­тельное — СССР. И это якобы употребляемое председате­лем КГБ Шелепиным выражение аналогично выражению: «для думских органов все эти дела не представляют ника­кого интереса». Ну какие такие думские органы? А для по­ляков это естественно— «Советы вторглись...». То есть они называли нас Советами, понимаете. Письмо Шеле­пина с таким польским густым акцентом, что вообще-то стыдно становится за наших историков, которые участво­вали в фабрикации этих документов.

Что в итоге? Внук Сталина Джугашвили, вы знае­те, недавно подал в Басманный суд, где мы с Сергеем Эмильевичем были представителями по Катынскому делу. Рассматривали, опровергали в рамках 152-й ста­тьи ГК как не соответствующее действительности утвер­ждение, что Сталин и Политбюро отдали приказ о рас­стреле поляков.

Резник был с той стороны, еще адвокаты. Мы ука­зали судье 43 признака фальшивки, и судья скисла. Вы­вернулась же она следующим образом: сведения о том, что НКВД расстрелял поляков, — это не факты, а мнения журналистов, которые те имеют право высказывать.

Таким образом, на сегодня мы имеем: отказ Глав­ной военной прокуратуры закончить дело тем, чем она должна его закончить, то есть обвинительным заключе­ниям; отказ Конституционного суда, рассматривавшего все эти документы, признать вину КПСС в убийстве по­ляков; отказ Басманного суда, рассмотревшего упомяну­тые документы, признать факт того, что, цитирую, «око­ло 22 тысяч жертв Катынского преступления казнили по решение Политбюро ЦК ВКП(б)». Это судебное опробо­вание этого дела. Поэтому я считаю, что надо обращать­ся в суд, говорить: вот есть дело, 14 лет работали, давай­те рассмотрим его, пусть Верховный Суд создаст специ­альное присутствие, человека три. Надо соблюсти права человека, то есть страсбургские положения, пригласить поляков в качестве представителей потерпевших, на­значить защитников и рассмотреть это дело публично, его нечего бояться, там фальшивка. И более того. Если бы меня (я сам старый чиновник) заставили подписать обвинительное заключение, то я бы его переписал и на­писал, что расстреляли немцы, потому что так подстав­ляться прокуратуре под уголовную статью — возбужде­ние уголовного дела против заведомо невиновных — нельзя. Я думаю, что они рискнут. То есть сам факт того, что Дума потребует передать дело в суд, уже приведет к возобновлению следствия.

Габовский С. И., полковник юстиции в отставке, в 1989—1997 гг. работник Главной военной прокуратуры:

С 1989-го по 1997 год я проходил действительную службу в Главной военной прокуратуре— Управле­нии по надзору за предварительным следствием в ГКБ СССР и вопросам реабилитации. Мне пришлось состо­ять в следственной группе, которая занималась так на­зываемым «Катынским делом», очень короткий пери­од — полтора года.

Группа состояла из пяти прокуроров, состав группы периодически менялся. В период моей служебной дея­тельности в состав группы входили прокуроры Лебе­дев-Горский, Третецкий, Яблоков и другие.

Действительно, дело о расстреле военноплен­ных офицеров Польши, а также работников «дефензи­вы», бывшей контрразведки, полицейских и других лиц, представляющих на тот период общественную опас­ность для Советской власти, расследовалось довольно долго, более 14 лет, что не вызывалось ни актуально­стью, ни сложностью, а отвечало той конъюнктуре, ко­торая на тот момент выдвигалась.

Дело действительно расследовалось необъективно, недобросовестно, необоснованно затягивалось. Кроме того, на расследовании дела сказывались политическая обстановка в стране, а также ряд иных событий.

Выступающие правильно обращали внимание на количество расстрелянных польских офицеров и дру­гих лиц. Ни у кого не вызывает сомнения факт расстре­ла, однако есть сомнения в количественном составе и основаниях расстрела.

Моя работа в следственной группе планировалась конкретно, а контроль за работой осуществлял руково­дитель группы. На первоначальном этапе расследова­ние началось с установления списка расстрелянных во­еннослужащих. Установление списка велось нескольки­ми путями: Генеральная прокуратура СССР, МИД СССР обратились к руководству Польши, которое по своим каналам представило нам тогда свои списки расстре­лянных. Также принимались меры через КГБ СССР уста­новить, количество расстрелянных и их списки.

Были запрошены во всех областных управлениях КГБ Украины, в том числе во всех западных областях — Волынской, Львовской, Ивано-Франковской, Тернополь-ской, Драгопольской, Луцкой, Станиславской — все уго­ловные дела за 1939—1940 годы. Поступили тысячи дел. Путем осмотра дел устанавливали граждан Польши. Все они были привлечены к уголовной ответственности, среди них были легионеры, полицейские, работники во­енной разведки и контрразведки. По всем делам были приговоры. Абсолютное большинство лиц по этим де­лам были расстреляны.

Проводилось много проверок для решения вопро­са о реабилитации расстрелянных, но реабилитация не состоялась по разным причинам. Однако я хорошо пом­ню, что когда я был выведен из группы и занимался дру­гими сложными делами, то эти дела у меня запрашивали члены следственной группы «Катынекого дела». Я обра­щал их внимание на то, что фигуранты дел представля­ли опасность для власти, то есть были врагами, за что и были расстреляны. Расстрел их был произведен в соот­ветствии с решением судебных органов. Так мною были изучены дела на Шембек Яна Адамовича (ст. 58-4, 58-6 УК РСФСР) — бывшего начальника отдела польских гра­ждан в Латвии; Перец Антона Станиславовича (ст. 58-6 УК РСФСР); Бонкевича Винцента Станиславовича (ст. 58-4, 58-6 УК РСФСР)— полковника разведотдела Поль­ского Генштаба; Кальванас (Кравчунас) Юрия Юрьевича (ст. 58-6 УК РСФСР); Лозовского (Жимерского) Станисла­ва Войцеховича (ст. 58-6 УК РСФСР); Макарчинского Яну-ша Иеронимовича (ст. 58-4, 58-6 УК РСФСР) — полковни­ка, начальника 2-го отдела Польского Генштаба и мно­гих других.

Все они были привлечены к уголовной ответствен­ности либо по решению военных трибуналов, либо по Постановлению Особого Совещания НКВД СССР и были включены в список расстрелянных военнопленных. Од­нако я хорошо помню, что один из них — или Шембек, или Макарчинский — в 1941 году был освобожден от уго­ловной ответственности по решению Особого Совеща­ния НКВД СССР, на что я обращал внимание прокуроров. Возможно, его также включили в списки расстрелянных.

Я запомнил это дело потому, что там красочно была описана вся разведка западных областей нашей Украи­ны, вся связь, вся оперативная работа описана,— это учебное пособие для любого начинающего чекиста. В де­ле были данные на этого полковника разведки и написа­но: «Освободить 14 или 20 июля 1941 года», то есть этот полковник был освобожден. Но мой коллега, мне неэтич­но называть его фамилию, он должен прибыть к нам сюда, мне сказал: «Ты не лезь. Это не твое дело, он числится в расстрелянных». Я привел это в качестве примера.

В дальнейшем я не имел контактов с прокурорами следственной группы «Катынского дела», т.к. был пере­веден в следственное Управление ГВП.

Действительно, дело велось безобразным образом. В 1993 год веяния пошли в одну сторону, потом в дру­гую, и так каждый год. Работники так и дело вели — то нашим, то вашим.

Но в конечном итоге практически весь следствен­ный состав прокуратуры, который занимался этим де­лом, за свою добросовестную работу весь без исключе­ния (это около пяти — семи человек) был представлен польским правительством к высшим правительствен­ным наградам Польши.